Языковой поворот в философии научил нас — то, как мы о чем-то говорим, напрямую влияет на то, чем это является и как мы это делаем. Немецкие урбанисты даже проводили лонгитюдные исследования междисциплинарных команд, в которых изучали, как социологи, архитекторы, ландшафтники и другие специалисты учатся говорить друг с другом и находят (или не находят) общий язык. В России полно ученых, занимающихся science and technology studies, но на поле урбанистики они пока не заходили. А жаль: здесь есть где разгуляться.

Еще лет десять назад все задавались вопросом, что это такое и как это измерять. На уровне теоретического осмысления воз и ныне там. Мы вроде бы интуитивно понимаем, что это что-то более комплексное, чем просто приятная температура и ровная плитка, но дальнейшее размышление стопорится в виду боязни теоретизирования.

Просто работали в общем гугл-документе под наблюдением модератора разработки. А стало быть, в них мы видим фрагменты самых различных взглядов. В результате наша работа стала, как у пацака из «Кин-дза-дза!», следованием словам языков, продолжения которых мы сами не знаем.

Ситуация могла бы быть интересней, если бы мы опирались на академию. И нечто подобное наблюдалось ранее в Санкт-Петербурге (с Европейским университетом и ЦНСИ), а сейчас прослеживается в Тюмени (в ТюмГУ). И там и там практика вырастает из теории, что делает эту практику более логичной и обоснованной, нежели массовая урбанистика. Язык социальной антропологии отлично подходит для того, чтобы быть базисом для изучения поведения горожан и проектирования новых сценариев в пространствах.

Почему бы нам не заменить опросный инструментарий на полуструктурированное наблюдение? Честное слово, иногда наблюдение дает результаты в разы лучше любых опросов. Но мы про это практически не думаем и на автомате составляем анкеты и гайды для интервью.

И ни на одном из урбанистических форумов не проводятся сессии, посвященные обсуждению вопроса о возможностях и ограничениях этого метода. Мы не задаемся вопросом, когда и зачем этот метод уместен, а когда он представляет собой пустое действие. Мы даже не знаем, как правильно этот вопрос задать, чтобы критически осмыслить нашу деятельность.

Далеко не только из теоретического языка может произрастать практика. Скажем, в странах Запада многие урбанистические практики появились из политических манифестов, стали продолжением политической проблематизации каких-то вещей. То же соучастие, оно же демократический дизайн, — практика в первую очередь политическая, а только во вторую — заземленная в науке. Следуем ли мы каким-то политическим манифестам? Очевидно, нет.

Вместо политического языка мы, опять же, говорим на языке Минстроя. Когда мы ведем речь о социальной справедливости, то имеем в виду главным образом социально одобряемые группы. Да, надо позаботиться о пенсионерах, о мамах с колясками, о маломобильных группах граждан. Но кто позаботиться о мигрантах? О наркозависимых? О бездомных? Нам не хватает смелости и идейности, чтобы отстаивать целостную идеологию equity, вместо этого мы довольствуемся административным полуфабрикатом.

Левые политические ученые неспроста обвиняют российских урбанистов в том, что с помощью соучастия они только укрепляют действующую власть. С позиции целостной политической идеологии есть все возможности последовательной критики какого-либо феномена. И тем менее убедительны ответы на эту критику, чем более расплывчата политическая ориентация отвечающего. Вроде обидно звучит, но для ответа не хватает аппарата политических категорий.

Первое более безопасно и лампово, но требует обоюдного движения как со стороны практиков, так и со стороны ученых. Мы должны стать интересны и открыты друг для друга. А для этого нужно найти точки соприкосновения наших миров и признать различия в языке и мышлении друг друга. Второе — более сложный путь, потому как требует от политиков обращения к муниципальным проблемам, а от урбанистов — готовности рисковать комфортом локального административного заказа. Но оба пути важны, потому как помогут нам обрести целостность нашего мышления и нашей практики.