Во всех странах профессия городского планировщика ― регулируемая. В России не нужно быть в СРО, в других странах ― требуется быть сертифицированным специалистом. Для этого надо либо получить образование за рубежом, либо пройти экзамен. Так что важно не откуда человек, а каковы его компетенции.

Российские компании за пределами СНГ представлены мало. Единицы практикуют за рубежом — как правило, у них там есть корни либо международные амбиции. Но даже у них интеграции, на мой взгляд, не происходит, потому что есть серьезный языковой и культурный барьер. Везде эти рынки достаточно закрытые. Некоторые талантливые небольшие бюро пробуют силы на международном рынке. Но они не смотрят на это как на возможность масштабироваться и открыть международный филиал. Мне не кажется, что происходит экспорт архитектуры.

В начале XX века был «философский пароход» архитекторов-конструктивистов. Так, в Британии появилось несколько архитектурных бюро, созданных российско-советскими эмигрантами (например группа «Тектон»), вместе с которыми поднялись всемирно известные инжиниринговые компании. Сейчас в России нет школы или направления, которое было бы востребовано за ее пределами.

«Новая Лабс» (Novaya Labs) существует с 2016 года. Мы создали ее спустя три года после образования «Новой Земли». В течение года нас сопровождали британское посольство и компания E&Y, помогая выйти на рынок и понять его особенности.

У нас не было амбиции открыть офис и создавать бизнес — через подразделение «Новая Лабс» в Великобритании мы развиваем цифровые продукты. Для нас это R&D-эксперимент.

Одним из продуктов стал цифровой индекс инфраструктурной обеспеченности в ЮАР. Полтора года назад мы получили грант от британского правительства на создание этого инструмента.

У диджитал-инструментов в городском планировании большая история. Традиционно в ней были большие игроки типа IBM и Esri, которые с 1980-х тратили огромные деньги, чтобы сформировать рынок Smart City в разных отраслях, начиная от автоматизации работы экстренных служб и заканчивая системами городского планирования. В России цифровым планированием в той или иной степени можно считать системы от Росреестра до ГИС ОГД. Они существуют и развиваются ― в этом нет сомнений. Другой разговор — насколько они эффективны, современны и гибки для дальнейшего развития.

Качество и развитие этих сервисов очень неравномерно, не только от страны к стране, но и от города к городу. Одна история — в Лондоне и совершенно другая — в Берлине, Манчестере, потому что разные заказчики, разные системы и пользователи. В этом и есть вызов. Но глобально мир делится на две части. Есть страны с сильным местным самоуправлением, где множество систем, которые нужно интегрировать в сервис одного окна. И в Британии есть стартапы, которые пытаются сделать именно это. Нам может показаться это дикостью, но, чтобы припарковать машину в Лондоне, нужно иметь в телефоне 25 парковочных приложений. И это нормально. Есть запрос на создание супераппа, которое объединит в себе все эти приложения. То же самое в сфере городского планирования, где нужно объединить десятки ГИС-систем, которые по-разному работают с разными данными. С точки зрения цифрового венчурного рынка такие решения интересны, потому что они масштабируются. Конечный результат можно универсально распространить на другие страны.

Есть централизованные страны, со слабым местным самоуправлением , как Россия, где и системы централизованы. Это удобнее, но более уязвимо. Как правило, такие системы принадлежат государству, здесь один заказчик, а для бизнеса, в долгосрочной перспективе, это неинтересно. Решения для централизованных стран невозмоно перенести в таком же виде в другие.

В ЮАР мы позиционируем себя и как русские, и как британские специалисты. Можно сказать, что к нам как к русским здесь относятся даже лучше, чем как к англичанам. Но это не главное. Намного важнее, например, гендер и раса. Сообщество там сильно поляризовано, а наследие политики апартеида видно буквально в структуре города — есть два типа инфраструктуры, для белых и темнокожих, также разделены районы.. Мне, белому мужчине, работать там тяжело. Поэтому у нас есть местные партнеры, которые сопровождают проект.

Есть тема, которая очень сильно лоббируется международными институтами и однозначно является ориентиром на европейском, африканском, американском рынках: это устойчивость, под которой понимается сокращение углеродного следа и развитие с учетом интересов будущих поколений. Это повестка, которая занимает первое место, ее видно через каждое слово, основные игроки — ООН, Всемирный и региональные банки развития, крупные инвестиционные фонды,
межправительственные организации и университеты. Дальше темы разнятся. В богатых странах заинтересованы в суперпереработке, в африканских важны социальные проблемы. Международные фонды выделяют деньги на экологические проекты, но зачастую оказывается, что проблемы кроются глубже — например, в сильнейшей социально-экономической сегрегации.

На уровне конкретных программ во всех городах преобладают разные темы. Например, в Британии, помимо экологической повестки, около 10 лет назад очень сильно озаботились проблемой постепенного умирания стрит-ритейла, который стагнировал за счет онлайн-торговли. В Лондоне отдельно важно качество воздуха. Не потому что воздух стал хуже, а потому что появились исследования, которые напрямую через данные показывают корреляцию между загрязнением воздуха и статистикой заболеваний — от астмы до рака, причем это имеет выражение не только в смертности, но и в деньгах, которые государство тратит на сопровождение этой заболеваемости (прим. NHS — государственная система здравоохранения). Йоханнесбург, в отличие от Кейптауна, озабочен проблемой неуправляемого разрастания за счет мигрантов из соседних стран. У Кейптауна, в свою очередь, есть запрос на регенерацию районов и решение проблемы установившейся сегрегации.

Есть общая повестка, а есть конкретные проблемы в конкретном месте, и их надо глубоко понимать, чтобы в этих процессах участвовать как консультант. Поэтому я не верю в истории, когда World Bank приходит на территорию и разрабатывет проекты без детального понимания местной специфики.

Городское планирование связано с политикой. Например, Садик Хан ведет пропаганду строительства социального жилья. Но эта тема своим фасадом закрывает другие проблемы и проекты, которые должны публично обсуждаться, но реализуются без этого. Всё заслонила программа, которая делается для электората.

Урбанистика в России на 99% финансируется госсектором. Здесь чуть меньше участия госсектора, и у него другой характер. Это конкурентная история. Тот же мэр Лондона Садик Хан может сколько угодно рисовать мастер-планы, но под ним есть районы (бороу), у которых есть свои деньги и которые зачастую лоббируют совершенно другие приоритеты. Возникает клинч внутри политики, где необходимо договариваться. Здесь можно сколько угодно рисовать мастер-планы, но если местное самоуправление не видит в этом будущего, то ничего не произойдет. В этом принципиальное различие с российскими практиками, тем же конкурсом малых городов, когда муниципалитет мало на что влияет и еще меньше участвует финансово. Государственное финансирование составляет 100 миллионов, если бы у муниципалитета при этом был миллиард — это был бы совершенно другой диалог.

За рубежом работает большой негосударственный сектор, НКО, местные сообщества, местные корпорации. Люди самоорганизуются, чтобы направить ресурсы на развитие территорий. Именно так появился, например, парк Хайлайн. И таких примеров много.

Есть трасты, у которых на балансе находятся территории. Так, в Лондоне всеми каналами внутри города, которые раньше использовали для доставки угля, владеет трастовая структура (Canal & River Trust). Это распространенная форма в англосаксонском праве: в траст входят как физические лица, так и организации, они могут привлекать средства на содержание и развитие, могут зарабатывать деньги и потом распределять в соответствии с уставом траста. Аналогичные организации типа English Heritage Trust владеют множеством объектов культурного наследия, поэтому они находятся в хорошем состоянии, управляются с хорошим пониманием экономики. Самые итересные проекты получаются именно у таких компаний. Есть меценатские истории, как, например, Музей по проекту Хизервика в Кейптауне, но если в России за такими проектами, как правило, стоит один человек, то в мире в такие структуры входят несколько стейкхолдеров — это более устойчивая история.

У мирового городского планирования есть проблема — такая же, что и в России. То, что разработано, но не интегрировано в местный контекст, — «компания улетела как инопланетяне, а местные планировщики потом мучаются годами». Также происходит и при реализации российских мастер-планов, которые, когда спускаются на землю, становятся совсем другими. Сейчас мы делаем исследование по мастер-плану Дербента, где пытаемся понять, как и насколько процессы реализуются. Мы видим интересные вещи: в частности, важна наша вовлеченность на уровне градсовета, где мы делимся видением, которое реализуется местной командой. Но очень мало команд, которые готовы много лет этим заниматься.