Мы нескромно написали, что являемся ровесниками отрасли, поскольку то, что мы называем сейчас своей отраслью, де-факто возникло ровно в 2014 году. Конечно, наши мэтры просто краснеют, когда слышат это, потому что история градостроительства в нашей стране насчитывает много веков, но мы говорим об урбанистике — или городском консалтинге в его сегодняшнем понимании в России. Ему десять лет, как и нам.

В сознании многих в этом же коктейле были метросексуалы и хипстеры. Я как-то поплатился, когда пришел к одному из клиентов, генералу Минобороны, и мы посвятили десять минут разговора выяснению, зачем я шарфик фиолетовый повязываю. С тех пор никаких шарфиков. Хотя за десять лет многое изменилось.

Мы работали в компании «АрхПолис», которая была создана Максимом Ноготковым, основателем группы компаний «Связной». У него была большая философская идея о новой форме жизни, об изменении среды и мышления. Для того чтобы проверить свои гипотезы, он взял в качестве кейса Никола-Ленивец. Мы стали управляющей компанией этой территории, начали ее развивать. Ноготков профинансировал команде несколько лет исследований, международного опыта и встреч со всеми ведущими экспертами, для того чтобы перенять их знания и практики.

У нас была тонна аналитики, потому что Никола-Ленивец был глобальной территорией экспериментов, где мы могли позволить себе самые сумасшедшие вещи с ведущими архитекторами, урбанистами, градостроителями и художниками со всего мира.

Тогда была довольно частой практика, когда целый отдел или мастерская могли просто перейти куда-то целиком. Но ребята сказали мне: «Зачем мы опять пойдем к кому-то — пора нам проверить, чего стоит наш опыт». Это был большой вызов. Я несколько месяцев думал, хочу ли я быть лидером такого эксперимента.

Мы начинали благодаря «парковой революции» Капкова и «конкурсной практике» Кузнецова. Тогда произошел потрясающий мэтч, потому что Сергей Капков заговорил о том, что парки, а затем и все общественные пространства определяют качество среды, это то, с чего надо начинать. А Сергей Кузнецов — о том, что конкурсы, открытая практика, многообразие имен, раскрытие элитарной архитектурной тусовки нужно для того, чтобы найти новые формы, расширить кругозор. Их объединяла идея человекоцентричного города. Нашим первым конкурсом стала разработка новой концепции развития территории парка «Сокольники» — одного из крупнейших в Европе, в котором все это сошлось воедино и породило кучу других инициатив.

Дальше было очень весело, потому что, когда мы во все это вошли, был Департамент культуры Капкова, был Мосгорпарк, с которым мы начали работать, было несколько девелоперов, которые хотели экспериментировать, например, над «Кристаллом». Был комплекс Пантелеймона Голосова на улице Правды, который хотели перезагрузить. Была Карима Нигматулина и Институт Генплана, который она возглавила с немыслимыми идеями. Я еще не успел зарегистрировать компанию, и мы с командой только искали офис, а у нас уже было расписано все на полгода вперед. И ровно в тот момент, когда мы открыли офис, зарегистрировали компанию, Капков покинул пост министра культуры, Карима оставила место директора Института Генплана, девелопер объявил о банкротстве, а Голосовский ансамбль решили сносить, а не развивать. Все рухнуло.

Никто не понимал, в чем разница между архитектором и урбанистом. Даже сейчас это не до конца разрешенная проблема. Архитектурный мир имеет абсолютно замкнутое, по своим принципам выстроенное сообщество, в том числе бизнес-модель. В этой бизнес-модели для нас не было места: очень многие бюро давали предконцепт бесплатно как предпродажу, но у них были зацепки, что делать дальше, а у нас не было — мы же потом не уходим в проектирование.

Мы учились разговаривать с девелоперами, не только с государством. Организовали два конкурса: на трансформацию общественных пространств «Кристалла» и преобразование его объектов под лофты и апартаменты. Сделали небольшую аналитику, чем это можно было бы наполнить. Девелоперы в тот момент не особенно хотели заниматься созданием парков, набережных и благоустройством районов. А потом промзоны начали активно выводить из промышленного использования, и огромное количество лендлордов не понимало, что с этим делать. Мы начали их консультировать, показывая, как во всем мире свершилась революция трансформации промышленных территорий, во что они могут превращаться и как экономически можно с ними работать.

Затем состоялась парковая революция, ее поддержал мэр, много экспертов; возник совет по общественным пространствам Москвы, куда вошли яркие урбанисты — Глеб Витков, Егор Коробейников и другие ученики Александра Высоковского. Появилась надежда. Все вылилось в «Мою улицу», которая очень быстро переросла в «Мой район». Эта программа охватила все сферы жизни, что очень заметно повлияло на нашу отрасль.

Первой, кто к нам постучался, была Казань. Туда приехала Наталия Фишман, начались изменения. Она позвала нас, и мы десять лет проработали с Татарстаном. Постепенно мы поняли, каким образом расходятся эти круги по стране, какие регионы реагируют первыми, ориентируются на Москву, хотят быть рядом. Были субъекты, которые никак не воспринимали эти практики и очень долгое время оставались аутсайдерами. Мы стали вести с ними диалог.

Дальше начали возникать федеральные инициативы. Наша региональная практика с финансовой точки зрения была не самая эффективная, но нам было интересно работать со всей страной, не только с Москвой. Минстрой позвал нас стать стратегическим партнером инициативы по созданию комфортной среды в малых городах и исторических поселениях.

Отсюда можно отсчитывать новую историю отрасли, потому что эти города очень маленькие, некоторые меньше, чем отдельно взятые районы Москвы. Но сам прецедент работы в масштабе целого города очень быстро распространился на средние города, потом на миллионники и целые агломерации.

Теперь это одна из самых долгоиграющих госпрограмм. Через малые города получилось совершить революцию для целой отрасли, и она выросла кратно. Через практики в таких поселениях, у которых было мало денег, но было большое желание развиваться, появилось огромное количество стартапов, команд, поверивших в себя и выросших до масштабов страны.

Десять лет назад мы объясняли очевидное: почему нужно сажать деревья, зачем класть асфальт или плитку, а не месить грязь, почему парк ― это важно, а не второстепенно или почему улица ― это не просто транзитная зона. Вспоминаю, как сидел с олигархами, чиновниками разных уровней ― и смешно даже рассказывать, какие простые вещи мы обсуждали. Множество строителей, девелоперов, управленцев, бизнесменов, лендлордов воспринимали то, о чем мы говорили, не как инструмент достижения сложных интегрированных целей, а как мейкап: можно губки накрасить, но суть не изменится. Мы пытались объяснить, что это про другое: пространство равных возможностей снижает социальную напряженность, применение минимальных парковых стандартов изменяет отношение людей к государству.

Десять лет трудов того стоили. Сейчас — самое интересное время по нескольким причинам. Первая: накопилась критическая масса проектов и пора делать что-то прорывное, уникальное. Вторая: стало очевидно, что наш опыт востребован. Проехавшись по СНГ, посмотрев на страны БРИКС+, мы поняли, что точно конкурентоспособны: можем лучше, вникаем глубже, чем иностранные коллеги. Природа градостроительных ошибок и проблем постсоветских городов нам понятнее, чем консультантам из Лондона. Мы обнаружили, что нам есть что предложить ЮАР, Индии. Например, у индийцев потрясающая школа мастер-планирования, но могут быть недочеты в таких сферах, как управление и экономика, в которых мы можем быть ценны. Когда начали работать с Китаем, выяснили, что, например, в областях трансформации общественных пространств, паблик-арта у нас есть компетенции, которых нет у китайцев. Оказалось, что опыт Никола-Ленивца интересен китайским девелоперам. Нас связывает гораздо больше, чем мы думали.

Я уверен, что и Асадов, и IND, и «Новая Земля» и «РE-школа» еще будут громко звучать. Выходя за пределы России, пробуя применить свой опыт и знания за рубежом, реализуя там успешные проекты, они сохраняют свое представительство здесь и возвращаются еще более уверенными, готовыми браться за работу большего масштаба.

И третья причина: мы подошли к важной черте. Не важно, будет ли это разработка 200 мастер-планов или что-то еще. Суть в том, что мы готовы к масштабной перезагрузке, уже не точечной, не по отдельным направлениям, а охватывающей все города и сферы.

Несколько лет назад я был уверен, что отрасль станет полностью государственной. Тогда я думал: что, если завтра, вся сеть крупнейших научных институтов — ЕИПП РФ, Генплан Москвы, Татинвестгражданпроект, Иркутскгражданпроект — получит госзаказы, финансирование, проведет ребрендинг, наберет лучших специалистов, будет стабильно работать не в условиях свободного рынка, а при поддержке государства с опорой на ту базу, которая накопилась у них за предыдущие сто лет, и займет весь рынок? Зачем тогда будем нужны мы, кому, для чего?

Сейчас я вижу другую картину. Государство не складывает все яйца в одну корзину и не отдает полностью все заказы исключительно государственным институциям, а постоянно сравнивает участников рынка и распределяет работу между ними. Менялась экономическая ситуация, один кризис переходил в другой, переписывались правила игры, а мы все больше и больше востребованы. Значит, все-таки есть сегмент, который нуждается в таких независимых атомах, которые соприкасаются с большими институциями, с государственной стороной, объединяются в консорциумы, выдавая нестандартные, нетривиальные решения.

Все самые крупные политические решения, изменения мировоззрения в последние несколько лет сошлись таким образом, что урбанисты со своими идеями оказались на самом высоком уровне федеральной повестки. То, что мы делаем, стало предметом внимания президентов стран, не только нашей, а на глобальном уровне. Отрасль взлетает даже не как самолет, а как ракета.

Возможно, мы получим ситуацию, при которой отрасль сумеет на долгие годы обеспечить себя работой и будет влиять на ключевые процессы и решения. Но для этого должно быть желание самой индустрии. Есть ли оно — я не уверен. Даже наши ключевые партнеры на рынке очень часто тяготеют к тому, чтобы отнести себя к другой сфере — к архитектуре, креативным индустриям, градостроительству и так далее.

Я вижу неуверенность, метание коллег: можно ли крепко стоять на земле, будучи урбанистом, или это веяние, которое пройдет, и надо успеть встроиться куда-то до того момента, когда урбанистика отпадет, как у ракеты отделяются ступени во время взлета?

Лично я верю, что урбанистика останется, что это большая история, что у нее глубокие корни, длинная дистанция. Мне хочется быть одним из тех, кто сделает ее институционально устойчивее.